Уральский Монстр - Страница 65

Сотрудникам свердловского уголовного розыска эти тонкости криминальной психологии были незнакомы, так что Пётр Кучин попал «под колпак». В Свердловск он приехал в 1931 г., до этого жил и работал в городах Ревде и Нижнем Тагиле. Сотрудники уголовного розыска проверили его прошлое, предполагая, что прежде за Петром Филипповичем водились какие-то грешки, но ничего предосудительного им обнаружить не удалось. Помимо вопросов о прежних судимостях и нарушениях закона, у Петра Филипповича поинтересовались и социальным происхождением – это вообще довольно любопытная примета того времени, выражающая склонность властных структур видеть вокруг явных или замаскированных классовых врагов. Анкеты, заполнявшиеся перед началом допросов, помимо вполне понятных пунктов о наличии судимостей, месте проживания и семейном положении, содержали довольно неожиданные по современным представлениям вопросы о социальном происхождении допрашиваемого, его социальном положении, службе в рядах Белой армии. Без ответов на такого рода вопросы не обходился ни один обстоятельный допрос. Нетрудно догадаться, что допрашиваемые стремились показать свою «классовую близость» и обычно весьма обстоятельно рассказывали о собственной бедности и рабоче-крестьянском прошлом. Единственным из персонажей, кто честно признался в том, что жил до Октябрьского переворота 1917 года зажиточно, являлся Леонтьев, один из подозреваемых в убийстве Герды Грибановой (да и тот постарался убедить допрашивающего в том, что его раскулаченные отец и дядья героически сражались на стороне Красной армии). В общем, пролетарская сыскная наука исходила из того, что если показания даёт рабочий, то они получают одну оценку, а если дореволюционный инженер – то оценка его слов должна быть совсем иной, ибо это человек «классово чуждый».

Кучин рассказал, что отработал 20 лет рабочим в листопрокатном цехе металлургического завода, всю жизнь жил бедно, владел хатёнкой в одну комнату и лошадью. О причине переезда в Свердловск в 1931 г. в протоколах его допросов ничего не говорится, но на словах какие-то объяснения, безусловно, были даны. Не забываем, что 1931 год – это самый разгар продовольственного кризиса, время карточек и неотвратимо подступающего голода, так что стремление жить и работать в большом городе понять можно – там проще выжить.

Формально Кучину ничего нельзя было вменить, однако он надолго остался под подозрением. С него взяли подписку о невыезде, и он по меньшей мере на полтора месяца оказался в положении человека, вынужденного доказывать, что он не так плох, как про него думают. Раз в неделю его вызывали в уголовный розыск для бесед – это была такая форма допроса без составления протокола, – во время которых пытались поймать на разного рода противоречиях или нестыковках. В общем, поджаривали на медленном огне, дожидаясь либо неосторожной оговорки, либо сознания в содеянном.

Вызвал у сотрудников уголовного розыска подозрения и Виктор Зайцев, тот самый мужчина 27 лет, что первым увидел раненую Раю и на руках отнёс её матери. Вроде бы совершил он дело хорошее, помог ребёнку, но почему во время первомайских торжеств он находился дома, а не в праздничной колонне? Неявка на демонстрацию в то время – это веский повод задуматься о добропорядочности советского гражданина.

Виктору, работавшему плотником на мебельном комбинате, пришлось объяснять неявку на торжественное мероприятие. Из его слов следовало, что он имел намерение отправиться на Первомай в новом костюме, пошив которого заказал в ателье, но выполнение заказа затянулось, и костюм в срок не был готов. Не имея выходного костюма, Виктор не мог быть допущен в праздничную колонну трудящихся мебельной фабрики. Такое вот объяснение! Звучит по нынешним временам несколько диковато, но из песни слов не выкинешь. В общем, профком официально разрешил Виктору не участвовать в демонстрации ввиду отсутствия праздничной одежды.

Внушало подозрение и то, что молодой мужчина на свою беду оказался неженат – это было весьма нетипично для второй половины 1930-х гг. Тут любой сотрудник уголовного розыска не мог не задаться вопросом: а как же у Виктора Зайцева обстоят дела с половой жизнью – поддерживал ли он интимные отношения вне брака или занимался онанизмом? И то, и другое с точки зрения тогдашних представлений было весьма нехорошо, первое расценивалось как аморальное явление, неоспоримое свидетельство нравственного разложения, а второе – онанизм – относилось к разряду серьёзных половых извращений, опасных для здоровья. Медицина того времени всерьёз доказывала, что онанизм приводит к различным поражениям центральной нервной системы, вплоть до провокации эпилепсии, ухудшению памяти, нарушениям работы мозга, цианозу кожных покровов и прочим ужасам. В советских публикациях той поры упоминались работы учёных 19-го столетия, якобы обнаруживавших связь онанизма с криминальным поведением, склонностью к самоубийствам, развитием душевных болезней и т.д. Причём из популярных книжек того времени, в которых публиковалась подобная наукообразная галиматья, невозможно было понять, идёт ли речь только о мужской мастурбации, или о женской тоже? Помимо огромного числа разного рода популярных публикаций на данную тему во множестве издавались и претендующие на научность исследования (яркий пример такового – монография Л. Я. Якобзона «Онанизм у мужчин и женщин», изданная в 1928 г. в Ленинграде и выдержавшая в последующие годы четыре переиздания. Судя по всему востребованная была книга!).