Уральский Монстр - Страница 231

231

Также Флятс указывал на допущенное областным судом грубое нарушение статьи 22 «Общих начал уголовной политики», которая запрещает применять расстрел в отношении лиц, не достигших 18 лет. По мнению адвоката, ссылка на закон от 7 апреля 1935 г., допустивший применение всех мер уголовного наказания к лицам, достигшим 12-летнего возраста, касается лишь статьи 12 Уголовного кодекса в редакции до 1935 г. (статья эта запрещала осуждать на исправительные работы лиц младше 16 лет). То есть, согласно логике Флятса, осужденного можно было приговорить к работам в ИТЛ, но нельзя было приговаривать к расстрелу, поскольку статья 22 «Общих начал уголовной политики» продолжала действовать и запрет на расстрельные приговоры для не достигших 18 лет сохранялся. В этом, кстати, гражданин адвокат глубоко заблуждался, как мы в своём месте выяснили, в довоенном Советском Союзе молодёжь младше 18 лет спокойно расстреливали, в том числе и в самой Москве, а не только по медвежьим углам и дальним окраинам.

Николаю Флятсу удалось озадачить Верховный суд РСФСР, заместитель председателя суда Громов распорядился отправить в институт имени Сербского материалы следствия по делу Винничевского и протокол судебного процесса с приложенными к последнему текстами судебно-медицинской и психиатрической экспертиз. В Научно-исследовательском институте судебной психиатрии имени профессора Сербского (так в те годы звучало полное название этого научного центра) документы были изучены, и на их основании 9 февраля 1940 г. комиссионно подготовлена заочная судебно-психиатрическая экспертиза. Комиссия в составе трёх человек: старших научных сотрудников Юсевича и Довбни, а также доцента Халецкого – предположила наличие четырёх различных причин отмечаемых у Винничевского отклонений в поведении, в том числе медленно протекающего шизофренического процесса. Ни одной из упомянутых причин отдать предпочтение в условиях заочной экспертизы не представлялось возможным. 11 февраля 1940 г. директор института Ципа Мейеровна Фейнберг подписала секретное отношение на имя Громова, в котором, в частности, сообщалось: «Комиссия Института приходит к заключению, что суждение о диагнозе и степени болезненных изменений, а также заключение о вменяемости в связи с чрезвычайной сложностью клинической картины не могут быть даны только на основании изучения материалов дела. Для решения этих вопросов необходимо наблюдение и изучение Винничевского в условиях судебно-психиатрического стационара (желательно в Институте имени Сербского)».

Через день, 13 февраля 1940 г., судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР под председательством Бочарова посчитала, что выводы психиатрической экспертизы профессора Малкина, представленные Свердловскому областному суду в январе 1940 г., не могут быть признаны исчерпывающими. Винничевский признавался подлежащим исследованию в условиях стационара, а приговор областного суда – отмене. Дело надлежало возвратить на новое рассмотрение в тот же суд в ином составе судей с обязательным направлением Владимира Винничевского на исследование в НИИ им. Сербского.

16 февраля материалы на Винничевского ушли из Верховного суда РСФСР в Верховный суд СССР, поскольку последний выполнял роль надзорного органа за верховными судами союзных республик. Но уже совсем скоро вдогонку полетело неожиданное дополнение – речь идёт о заявлении Елизаветы Ивановны Винничевской на имя Иосифа Виссарионовича Сталина, в котором она просила руководителя ВКП(б) разрешить ей «побеседовать» с ним лично. В те февральские дни Винничевская находилась в Москве, побывала в ЦК партии и в приёмной «Всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина. С ним она также добивалась личной встречи и столь же безуспешно. Из ЦК ВКП(б) письмо матери убийцы переслали в Верховный суд РСФСР, но поскольку дела Винничевского там уже не оказалось, письмо 21 февраля 1940 г. перекочевало в Верховный суд СССР.

Некоторые пассажи из этого заявления заслуживают того, чтобы их процитировали (стилистика оригинала сохранена): «Я никогда не видела его (то есть сына – прим. А. Р.) в крови и не представляю, какое может быть удовольствие убивать людей – это может сделать только сумасшедший или {человек} под чьим-либо влиянием. Иосиф Виссарионович! Умоляю Вас самим заинтересоваться этим делом! Нет ли тут чего-либо другого, более серьёзного? Возможно, он {действовал} не один, но только не знает никого, он очень скрытный, нужно добиться, чтобы он сказал всю правду». Слова на самом деле золотые, Елизавета Ивановна даже и не поняла, видимо, сколь замечательно выразила суть дела. Вот только к написанному просятся две ремарки: во-первых, она ошибочно думает, будто сын её никого не знал, на самом деле, это она толком не знала тех, кого знает её сын, скажем, того же Карпушина. А во-вторых, безусловно, очень важно было добиться того, чтобы сын сказал всю правду. Тут автор полностью солидарен с Елизаветой Винничевской, сын её всей правды не говорил, хотя толковый следователь должен был вывести его на разговор по душам. Но для этого следовало отказаться от всех фиглярских фокусов сталинского правосудия и снять бредовое обвинение в «бандитизме», на что судебная власть в силу очевидных причин пойти уже не могла. Власть ловко обманула 16-летнего дурачка, подвела его своими крючкотворскими фокусами под расстрел и теперь не могла рассчитывать на доверительное отношение.

Впрочем, тут мы несколько забегаем вперёд, а потому остановимся и процитируем ещё немного заявление Елизаветы Винничевской на имя Сталина. «Первое время, когда мы с мужем узнали о проделках своего сына, пришли в такой ужас, что не выразить словами и написали отречение: сами просили применить к нему высшую меру – расстрел, – писала далее в своём обращении мать убийцы. – Но когда мне дали свидание с сыном и {я} увидела, как он плачет, поняла, что мы {с мужем} были неправы и пришли к такому заключению, {что} или он больной, или был научен кем-либо… Но если он был кем-нибудь научен, им было бы на руку {казнить его}».

231