Уральский Монстр - Страница 187

187

Единственная аналогия, которая в связи с письмом Винничевских приходит на ум, – это довольно известная история о том, как Георгий Пятаков, известный советский партийный и государственный деятель, попросил у Сталина разрешения лично расстрелять собственную жену, заподозренную товарищами из НКВД в связях с оппозиционерами. Произошло это вроде бы в конце лета или в начале осени 1936 года, Пятаков ещё сохранял свою должность и подобным шагом надеялся, видимо, продемонстрировать абсолютную преданность «генеральной линии партии» и «лично товарищу Сталину». Возможно, перед нами исторический анекдот, поскольку об этой просьбе известно со слов Сталина, разговор происходил в достаточно приватной обстановке и при минимальном числе свидетелей, во всяком случае, никаких письменных следов такого обращения не сохранилось. Но поверить в подобный разговор можно – со стороны Пятакова было вполне по-коммунистически продемонстрировать презрение к нормам общечеловеческой морали и продемонстрировать готовность следовать «классовому чутью» и «классовой справедливости». И то, и другое являлись для большевиков фетишами, священными категориями, обращение к которым оправдывало любую гнусность.

Ирония судьбы заключается в том, что подлая инициатива Пятакова не спасла его бесполезную жизнь, и он получил пулю в затылок даже скорее, чем его жена, та самая Людмила Дитятева, которую он с таким пафосом был готов убивать лично (она пережила своего мужа почти на пять месяцев). Но речь в данном случае идёт всё же не о Пятакове, а о Винничевских.

Думаю, мало кто усомнится в том, что родителей сподвигли написать письмо с призывом расстрелять собственного сына вовсе не тягостные думы о «советской семье» и не искреннее возмущение от содеянного им. Они не могли возмущаться его проделками просто потому, что ещё ничего о них не знали, поскольку Вершинин никак не мог давать им читать его показания. Протоколы допросов Винничевского помощник облпрокурора по спецделам Небельсен прочитал только 2 ноября, о чём и сделал записи на последних листах этих документов, а до тех пор, т.е. пока их не брал в руки прокурор, на эти бумаги никто из посторонних вообще не мог даже взгляд бросить. Даже и после прочтения прокурором признаний Винничевского расследование не утратило гриф «совершенно секретно» (правила секретного документооборота таковы, что категория секретности подшивки документов не может быть ниже той, что имеет самый секретный из включенных в неё документов. Поскольку совершенно секретная сопроводительная переписка по этому делу не выделялась в особую единицу хранения, а подшивалась прямо в тома следственных материалов, стало быть, все они могли быть доступны только лицам, имевшим допуск к работе с совсекретной документацией. Очевидно, что Георгий и Елизавета Винничевские такого допуска в конце 1939 г. не имели).

Поэтому родители знали о преступлениях сына только в пересказе Вершинина. И любые нормальные отец и мать имели все основания сомневаться в объективности, точности и даже честности начальника ОУР. Что бы тот ни говорил, как бы ни убеждал родителей в «чистосердечном» признании сына, однако нет у него права подменять собою суд. Да и суд советский может ошибаться, как показали события «Большого террора» 1937-1938 гг. и волна реабилитаций, прокатившаяся по стране в 1939-м!

Георгий Винничевский просто-напросто испугался за свою жизнь. Его напугал допрос в кабинете Вершинина, во время которого много внимания было уделено прошлому Георгия Ивановича, и то, как начальник угро внезапно прервал допрос, пообещав продолжить его в ближайшем будущем. Нервы Винничевского-старшего не выдержали, подумав день-два, он изобрёл отличный, как ему казалось его комендантскому уму, способ доказать советской власти свою лояльность. Так родилось его пафосное, но безграмотное письмо с призывом расстрелять собственного сына. Бывший чекистский палач показал свое истинное лицо. Он поспешил отречься от сына, даже не имея точных свидетельств вины последнего. Это предательство, которое не может быть объяснено никакими рациональными доводами, перед нами реакция труса, испугавшегося прежде всего за собственную шкуру.

Вот уж воистину шекспировские страсти кипели в Свердловске поздней осенью 1939 г.!

Глава VIII. Неизвестный Неизвестный

Георгия Ивановича Винничевского вторично вызвали на допрос лишь 5 ноября, на шестой день с момента предшествующего допроса. На этот раз с отцом обвиняемого имел дело не начальник областного уголовного розыска, а сотрудник рангом ниже – лейтенант Лямин – и вопросы, которые он задавал, более не касались мрачных тайн прошлого Георгия Ивановича. Лямин был конкретен и сосредоточился на обстоятельствах жизни Владимира Винничевского.

Отец рассказал, что сын стал ходить рано – уже в 8 месяцев, а заговорил и того раньше – примерно в полгода. Однако затем с маленьким Володей приключилась неприятность: «На девятом месяце простудил ноги и не ходил до 1 года 2 месяцев, после стал на ногах неустойчив и часто падал, ударяясь головой о камни. В трёхлетнем возрасте упал в кадку с водой и чуть не захлебнулся. Вторично в скором времени упал в яму глубиной в рост человека, очень испугался и после этого сильно заикался». То есть заикаться Володя начал в раннем детстве, причём советская медицина лечить его отказывалась до 8-и лет, несмотря на обращения родителей.

Весьма выразительно Георгий Винничевский описал некоторые привычки, которые трудно не назвать странными. Дадим слово отцу: «Играл он всегда один.., несколько раз из садика убегал домой. До школьного возраста был чистоплотен, а потом стал неряшлив – вымыть руки, шею или ноги всегда приходилось заставлять, особенно он не любил, когда ему стригли ногти, были случаи, что {он} даже плакал… Одеваться хорошо не любил, говорил „мне всё равно как ходить – чистым или грязным“. В пище также не разбирался, ему было безразлично, {что} кушать – белый или чёрный хлеб, с солью или без соли». Перед нами недвусмысленное указание на патологическую неряшливость, которая является свидетельством отклонений от нормы в эмоционально-волевой сфере человека. Само по себе отвращение к чистоте не является болезнью, но должно расцениваться как симптом психопатологий весьма широкого спектра – от шизофрении и деменции до органических поражений лобных долей мозга.

187